У Игоря бешено колотится сердце, кровь — стучит в висках, оглушая, доводя до головокружения. Он задыхается. Задыхается от страха, от того, что увидел, от того, что не знает что делать. Кусает губы до крови, сжимает пальцы в кулак. Всё хорошо, всё хорошо … да ничерта не хорошо! Ничерта.
Ничерта.
У Игоря паника. У Игоря руки — в чужой крови. Он не знает как смог дотащить Саймона — а сперва ведь сомневался: он ли это, Лунд, задира? Может позорно сбежать? Позвать на помощь? — не знает, сколько времени прошло, но уже стало темнеть.
Линдберг с опаской подходит к Саймону, настороженно оглядывается, где-то в глубине души всё ещё надеясь на то, что это окажется всего лишь сном. Ужасным, но сном. И он проснётся, вот сейчас, сейчас уже. И не будет полу оборотня, полу человека перед ним, с гримасой боли на лице, с пулей — в голове. Разве так вообще бывает? Разве это — возможно? Почему он всё ещё жив? Почему грудь надрывно вздымает, через раз, тяжело? Почему дыхание такое сиплое, почему ты выглядишь так, словно вот-вот — умрёшь?
Почему ты жив, Саймон?
Что мне делать, Саймон?
Не умирай, прошу, Саймон.
И не будет он, Игорь, сгустком паники, окутывающей с головы до ног. Не будет на руках запёкшейся крови, неприятно стягивающей кожу, не будет этого металлического привкуса во рту, не будет он больше чувствовать какая она тёплая, когда стирает её с чужой головы, когда пытается дрожащими руками сделать хоть что-то.
Но это не сон.
И Игорь срывается, скидывает всё со стола — на пол, стискивает зубы.
Ему больно. Или не ему?
Рассеянно скользит взглядом по осколками на полу, по каким-то листкам бумаги. А в  голове всё бьётся мысль «больно. больно. больно.» Он не хочет это чувствовать. Он хочет, чтобы Саймон этого не чувствовал. И Игорь принимается лихорадочно ходить по комнате, загибать пальцы, прикидывая, что нужно, пытаясь вспомнить. Ему дать что-нибудь, похожее по составу на анальгетики. Сильнодействующие. Как кодеин. Да, это было бы идеально. Линдберг с силой бьёт кулаком по стене, разбивая руку в кровь, мешая собственную кровь — с чужой. Прикрывает глаза, вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Ещё раз. Ещё. Он сделает это. Он сможет. Только бы не чувствовать. Только бы не дать умереть.

Отредактировано Igor Lindberg (2014-08-19 01:02:23)

Когда Игорь разворачивается, то тут же отшатывается, с трудом уворачиваясь от чужой когтистой руки. Или лапы? И только когда в уголках губ чувствует собственную кровь, понимает, что тот всё-таки задел его. Но боли не чувствует — совершенно.
— Помолчи, Саймон, — почти раздражённо огрызается, удивляясь тому, каким … чужим кажется его собственный голос — хриплый, низкий. Он весь в пыли от корней, в завёрнутых рукавах рубашки — трава. Лохматый, зрачки — расширены на всю радужку.
На Лунда смотреть жалко и даже странная форма уже не пугает. В нём стучит только какое-то отчаяние, тупое спокойствие, после которого, он уверен, будет срыв. Он чувствует Лунда. С каждым разом — чувствует сильнее, острее, хмурится, поджимая губы, вертит в руках баночку с таблетками, что только закончил делать. Он вдруг понимает, что забыл принять свои таблетки и становится страшно снова. Что если он начнёт чувствовать Саймона как себя? Что если он — станет им? От этой мысли почти  бросает в панику и Игорь, напряжённый, делает несколько шагов навстречу: кажется обманчиво спокойным, сосредоточенным — знает, он знает, что _нельзя_ показывать свой страх, своё замешательство.
— Выпей. Это поможет, — он сам вкладывает в чужой рот таблетки, сразу две: у них острый запах трав, горечь корней, — осторожно приподнимает, подкладывая ладонь под шею, помогает запить их водой.
Он боится. Что это не поможет, что мог где-то ошибиться. Но совершенно не боится того, что Лунд может ранить его.
Он хочет, чтобы тот уснул, почти молит об этом мысленно, понимая, что не сможет долго сдерживать себя, не сейчас: когда тот всё ещё в таком критическом состоянии, когда он не помнит где оставил свои таблетки

Отредактировано Igor Lindberg (2014-08-19 02:17:09)

Когда родители пришли, то застали зарёванного сына с покрасневшими глазами, зрачки которых расширены от ужаса, от боли, с руками, так и не отмытыми от чужой крови, откровенно потерянного, несчастного, на грани срыва. Или после? А рядом лежал незнакомый парень, со слипшимися волосами от крови, бледного, как будто бы и не живого во все. Как будто бы и не человек вовсе.
"Игорь, соберись", — говорил отец.
"Милый, отведи его в ванную, я займусь обработкой раны", — говорила мать. А потом заставила его, Игоря, помогать вытаскивать пулю, прикасаться к чужой боли, к чужим оголённым нервам. Он — перебинтовывал голову, он — остался после, снова, один. С ним.
И умолял родителей: «таблетки. найдите. верните. я не могу. я так больше не могу. пожалуйста. пожалуйста. прошу». Метался ладонями к голове, сжимая в пальцах отросшие волосы, раскачиваясь «вперёд-назад, вперёд-назад», нашёптывая «хватит-хватит-хватит», то жмурился, то широко распахивал глаза, сипло вдыхая воздух, обжигающий лёгкие. Торопливо вытирал невольные, позорные слёзы с щёк, часто-часто моргал, пытался улыбнуться, когда Саймон приходил в себя, находясь ещё в бреду. Непонимающе смотрел на него, забывая о боли, обо всём: какие птицы, Саймон? Прости, Саймон, я сейчас помою. Раздражённо дёргал плечом и думал — это никогда, никогда не закончится.
А потом вдруг успокоился, опустошённый — сил не было ни на что, даже на то, чтобы реагировать на сжирающие изнутри чувства, которые, к счастью, очень скоро удалось заглушить: родители вернулись. С таблетками. И, кажется, никогда раньше он не был так рад их видеть. К своему стыду.
Мать что-то готовила, отец ушёл в лес, а Игорь сидел рядом с Саймоном, смотрел на него, успокоенного, уже дышащего более ровно, уже не метавшегося по кровати, сминая простыни. А потом Линдберг вдруг соскакивает, сползая на пол, больно ударившись коленями — не обращает на это внимание, буквально подползает ближе к Лунду.
— С добрым утром, — хрипло отзывается, устало улыбается. На часах — восемь вечера. Внимательно вглядывается в чужое лицо, хмурясь чему-то. Вдох-выдох. Успокаивается наконец-то окончательно.
— Тебе нужно попить, — говорит непривычно серьёзно, тянется за стаканом: благо рядом стоит.
Он жив.
Жив.

Отредактировано Igor Lindberg (2014-08-19 18:56:15)

Когда Саймон вдруг начинает плакать, Игорь совсем чувствует себя растерянным и так, словно увидел то, что не должен был видеть: хотя, кажется, такого вообще слишком много за эти дни. Линдберг не знает сколько времени прошло точно, но уверен, что в школе этого не одобрят, остаётся надеяться только на то, что родители дадут им какое-то объяснения для прогулов. Не говорить же: я нашёл человека оборотня, у него были проблемы, я ему помог. Пусть это было бы и честно, но, как минимум, сам Саймон не одобрит такого. Игорь понимал это даже мальчишкой. И сейчас не знал что сделать смотря на него такого потерянного, такого _беззащитного_. Линдберг слишком привык к тому, что тот задира, самоуверенный, грубоватый. Привык отвечать на нападки в том же тоне, или пытаться избегать их. А теперь … а теперь всё как-то слишком резко и неумолимо меняется. Что теперь будет? Как теперь смотреть друг другу в глаза?
И Игорь хотел что-то сделать, даже руку протянул, но тут же одёрнул, поджимая губы. Только плечом нервно, раздражённо дёргает, резко, как-то даже неуклюже поднимается, дрожащими руками ищет свои таблетки, шумит, глухо матерится — не помнит где их оставил. И от этого становится не по себе, и от этого нервы готовы оборваться. Вдох-выдох, Игги. Как-то нервно смеётся, когда чувствует их у себя в кармане штанов, тут же запивает несколько. Выдыхает. Ну и что ему со всем этим делать.
— Через час будет ужин, тебе нужно поесть, — негромко отзывается, снова подходя, внимательно разглядывает его. В каком бы тяжёлом эмоционально состоянии сейчас не находился — физической было лучше. Намного лучше, скоро можно будет снять повязку — удивительно, — за полчаса до ужина я дам тебе таблетки, выпей, хорошо? Они облегчат боль, — кажется слишком серьёзным, слишком. И это при том, что сам чуть не сорвался. Главное во время взять себя в руки, да?

Игорь косится в дверной проём, ведущий в кухню, словно пытаясь удостовериться, что мать сейчас не войдёт и не начнёт его бить по рукам за то, что он собирается сделать.
— Только одну, — буркнул, принимаясь рыться в карманах собственных штанов, какое-то время мнётся: вроде бы в сознании, чтобы кормить его «с руки», с другой стороны — ещё слишком ослаблен. И он всё-таки вкладывает таблетку в чужую руку, как-то запоздало думает, что Саймон выглядит слишком хрупким для того, кто превращается в медведя. Почему не пантера какая-нибудь? С другой стороны, характер у Саймона в чём-то очень кстати для такого зверя. Господи, обортни. Серьёзно? И почему об этом думается так легко, без замешательства, без паники и прочего. Неправильно. Это, Игги, неправильная реакция, ты же понимаешь? Если человек быстро, а то и моментально свыкается с вещами, не вписывающимися в реальный, привычный мир — с ним что-то не так. Определённо не так. Но ещё хуже, пожалуй — самоанализ. А может и нет. Чёрт, он всего лишь ребёнок, какого чёрта.
— … — Игорь выныривает из собственных мыслей, смотрит на Саймона с удивлением, не сумев скрыть его.
— Конь в пальто, — не сдерживается, огрызаясь. Это же Лунд! Чего он с ним манерничает вообще, — ты видимо не помнишь, но ты настоящая заноза в заднице и когда ты окончательно придёшь в себя, обещаю — я надеру тебе задницу, — в чувствах отзывается, опускается на стул рядом.

Отредактировано Igor Lindberg (2014-08-20 00:03:26)

Игорь устало вздыхает, трёт переносицу, долго, внимательно смотрит на него. Признаётся себе: ты сейчас сорвался на человеке, пусть вы и задирали постоянно друг друга, но не кажется ли тебе, что сейчас это несколько не к месту?
Но, впрочем, что взять с него?  С мальчишки, которому каких-то четырнадцать лет. Спокойствие не более чем самозащита, язвительность — тоже. И Линдберг борется с самим собой, призывает к разумности, призывает к тому, чтобы не делать глупых поступков. В конце-концов, ведь он _чувствовал_ то, что чувствует этот пацан. Этот Лунд. И сил на агрессию нет совершенно, он слишком вымотан.  Даже пусть ему этого хотелось бы. Хотелось, потому что это бы говорило о том, что всё нормально, что может — не всё так и страшно. Потому что пусть всё и отступило на второй план — не помнить об этом нельзя. Просто нельзя.
— Игорь Линдберг, — наконец отзывается как-то даже неловко, сжимает в пальцах собственное запястье, бездумно потирая, — мы учимся в одной школе и … — запинается, поднимает на него взгляд почти с вызовом в глазах, — мы не друзья, Лунд, это что-то между соперничества и «я начищу тебе морду, мудила, просто потому что она меня бесит», — пожимает плечами, невольно улыбнувшись, — мы никогда не общались особо, но, пожалуй, по своему знаем друг друга. Чаще нас никто не бывал в этом году в кабинете у директора, — короткий смешок, расслабляется, выдыхая.

— О, ну тогда всё в порядке, — несколько иронично отзывается, губы дрогнут в кривой улыбке. Что он там говорил о спокойствии и понимании? Нахер. Он хочет ему вломить. Желательно сейчас же. И Игорь против воли сильнее сжимает пальцы на собственном запястье, мысленно призывая себя не беситься. Но чёрт возьми! Он просто не может быть спокойным рядом с ним: у Саймона талант выводить Игоря одним своим видом, что уж говорить о том, когда он догадывается открывать свой рот. Лучше бы не делал этого. Серьёзно.
— И могу заверить тебя — мои чувства к тебе взаимны, — и это почти мурлычет, стискивая зубы.
А когда он задаёт вопрос … невольно вскидывает брови, озадаченно клонит голову в бок, словно пёс. «Игги»? Блять, мир никогда не будет прежним. Но самое паршивое, что родители его и правда приходили, учитывая всю специфику сущности Саймона, Игорь предполагал, что они выследили его по запаху, хотя бы по запаху крови. Сам Линдберг не очень разбирался в повадках и нравах медведей — он вроде как был медведем, что-то медвежье точно было! — но животные делают так. Как же всё это неловко. И Игорю неловко ещё и за других. Почему он вообще должен чувствовать и переживать за то, что его родственники просто взяли и оставили его здесь, в чужом доме? И о чём, чёрт возьми, они говорили с родителями? Жаль, ума не хватило на то, чтобы подслушать.
— Они в порядки, — коротко отзывается, — приходили, решили, что у нас тебе будет безопаснее какое-то время, — придумывает оправдание этому поступку на ходу. Ну, а что ещё делать в такой ситуации?
Когда Лунд пытается подняться — Игорь невольно подскакивает, но тут же снова опускается на стул, хмурясь, — ты недостаточно окреп, — молодец, капитан очевидность! Язвительно, сам себе. Как будто Саймон не успел это понять.
— Тебя ранили в ногу и голову. Я не знаю тонкостей, но, учитывая как быстро твои раны начали затягиваться после того, как мы вытащили пули — это были … особые снаряды. Для таких, как ты, — поджимает губы, ерошит собственные волосы, — но тут безопасно, не волнуйся. Они тебя не найдут, — уверенно отзывается. Линдберг сам толком не понимал откуда такая уверенность, но родители сказали не волноваться и сосредоточиться на Саймоне и Игорь предпочёл послушаться их, они ведь знают что говорят, да? А откуда — это он выяснит позже.

Отредактировано Igor Lindberg (2014-08-20 02:26:10)

— Расслабься, — с коротким смешком, — смотреть больно, — дёргает плечом, тяжело вздыхает, вспоминая. Да никто, блять не видел. Если бы видел, у него бы не было столько проблем сейчас. По крайней мере, Игорь был в этом убеждён.
— Твои чудесное превращение довелось увидеть только мне, — замолкает, вспоминая, как-то устало улыбается, ерошит собственные волосы, — наполовину, — добавляет. В общем-то полного превращения он и правда не видел и Саймон мало тогда походил на человека. Или на животное. Ни то, ни другое. Если подумать … это, наверное, тяжело, да? Меньше всего Линдбергу сейчас хотелось думать о чужих переживаниях, о том, как ему может быть непросто всё это, сколько изъедающих вопросов может возникать из-за того что родители оставили его одного, в незнакомом доме. Они ведь не были друзьями. Так почему? Даже Игорь думал об этом, страшно представить какие мысли рылись в голове Саймона.
— Просто … — хмурится, кусает губы, отводя взгляд, снова смотрит на него — выздоравливай уже и возвращайся к своей неспокойной жизни. Я точно не тот, кто сможет дать тебе ответы, — глухо усмехается. Он простой человек, которого выделяет от остальных разве что не очень стабильное психическое состояние. Это явно не то, чем можно гордиться. И успокоить. Поэтому Линдберг снова отводит взгляд, а мысли всё равно снова возвращаются к Саймону: ему бы поспать.

— Мне всё равно, — глухо отзывается, снова переводя на него взгляд. Всё равно, Лунд, я так устал, что просто хочу уснуть и не просыпаться. Четырнадцать лет, а сколько пафоса в мыслях. Игорь никогда не грезил о сверх способностях, не хотел быть героем и славы. Игорь хотел спокойной жизни. И только. Но, кажется, жизнь делает всё, чтобы желания так просто не сбывались. А может он ещё слишком мал, чтобы понять какой-то там ебучий смысл.
— Надеялся, что наконец будет, — и губы дрогнут в полу усмешке, полу улыбке, — а потом встретил тебя, — и о каком спокойствии тут можно говорить? Нет, Лунд, только не с тобой, вечно задирающем, в чём-то ты стал моей чёртовой жизнью. И смех, и грех.
— Я могу принести тебе ужин, а могу оставить в покое. Что выберешь? — и это уже звучит почти мягко, но усталость никуда не пропала, как бы Игорь не пытался её скрыть, ему казалось, что это на лице у него написано и ничего ему не удаётся скрывать. Глупый, маленький мальчишка, возомнивший себя взрослым.

Отредактировано Igor Lindberg (2014-08-20 22:08:58)

Больше Игорь его не трогал, Саймон делал тоже самое. Словно у них безмолвное согласие, делать вид что ничего совершенно не происходило. Но не думать об этом всё равно не мог. Особенно когда один оставался дома: атмосфера была гнетущей, даже, если быть откровенным — прогибала, заставляя желать свернуться клубком где-нибудь в углу и сидеть там, тихо подвывая или вообще ничего не говоря.
— Знаешь, я не доктор и психолог, но выглядишь ты как отстой, — вежливо и очень учтиво заметил Игорь, но не стал спорить: хочет идти — пусть идёт, он не будет его удерживать, сам бы Игги тоже попытался как можно скорее свалить, находись, например, у Лундов. Особенно учитывая специфику их сущности.
Линдбергу хочется сказать что-то типо «будь осторожнее», «я не выдам тебя», или ещё какую-нибудь ерунду, но он ничего не говорит, только кладёт на стул рядом чужую одежду, сам отходит в другую комнату: родителей не было и, наверняка, они бы всего этого не одобрили, но Игорь сегодня ещё не принимал своих таблеток и знал, что Лунд сейчас далеко не в лучшем состоянии. Он чувствовал это и, наплевав на всю их вражду, какую-то деланную отчуждённость, он оказывается снова рядом с ним как-то слишком быстро.
— Возьми, — смотрит в чужие глаза, зачем-то смотрит, берёт его руку в свои — вкладывает анальгетики, что давал всё это время ему. Они помогут. Он знал — помогут.

Игорь ничего ему не отвечает, только нервно дёргает плечом, сведя брови вместе: ему-то откуда знать что дальше? Что вообще, как и почему. Он же не может сказать, что на самом деле переживает за него. Кому сдалось это волнение? Не для них, мальчишек. Не сейчас. Слишком оба на пределе, слишком — в своих заботах, переживаниях. И Игорю неловко признаваться самому себе, но — он правда переживает за этого идиота. Самоуверенный дурак. И Линдберг сжимает в пальцах пакетик с таблетками, так ничего и не произносит на слова, провожая взглядом удаляющуюся, по-мальчишечьи хрупкую ещё, фигуру. Какой же ты дурак, Саймон. Думает Игорь, в сердцах пиная какой-то бутылёк, что почему-то валялся на полу — уронил? Не справится. Линдберг почти на сто процентов уверен, что тому не удастся заглушить эту боль, он ведь чувствует. И он думает, что нельзя больше забывать про свою порцию таблеток: хватит с него этого. Хватит чужих переживаний — их было слишком много за последние дни. Хватит с него Саймона. Просто — хватит.
Он просто хочет спокойную, нормальную жизнь. Закончить школу, может колледж, институт. Потом, обязательно, заведёт собаку, будет жить где-нибудь на окраине города. И не будет никаких оборотней, никакой эмпатии, ничего, чего не должно быть в реальной жизни. Ничего, что дробило бы мир на куски.
Игорь даёт себе обещание, что он больше не думать о нём, что он даже, возможно, не будет отвечать на чужие подначки, он будет прилежно учиться, даже подтянет историю и всё будет — нормально, _обычно_.
Но Саймон не приходит в школу и спокойный день длится кажется вечность. Он один — так непривычно один — стоит сперва перед учителем, после — перед директором, объясняя почему не был столько времени в школе, даже вручает записку от родителей, которых смог убедить написать её: чем меньше проблем, тем лучше. Он не слышит преподавателя, когда его спрашивают, заваливает математику, которую знает на отлично, всё время думает: почему он не пришёл? А вдруг что-то случилось? А может корчится сейчас от боли, не зная куда себя деть, потому что он, Игорь, не настоял на том, чтобы этот дурак взял таблетки и не строил их себя героя. И как-то нервно смеётся, когда сбегает с последних уроков, когда оказывается в лесу — почему-то на том самом месте. Он вдруг остро понимает, что всё это «я буду жить нормальной жизнью» не более чем попытка спрятаться от неправильной тяги к совершенно противоположному. Он вдруг ловит себя на мысли, что хочет снова увидеть его. Пусть набить морду, пусть ему набью морду, плевать. Только увидеть, убедиться в том, что он не сдох в какой-нибудь канаве по пути, или просто решил, что теперь никакой школы. Или ещё что-нибудь. Что угодно.
И он сегодня ложиться раньше спать, выпив аспирина. И даже почти засыпает. Почти.
Когда слышит как что-то бьётся о стекло — вздрагивает, резко открывая глаза и сердце почему-то принимает бешенный ритм, так, словно хочет проломить грудную клетку. Поднимается с кровати — в белье, да майке, — щурится, вглядываясь в темноту и к собственному удивлению — невольно улыбается, завидев знакомую фигуру. Быстро натягивает джинсы, подумав — прихватывает пакетик таблеток, что тот тогда ему вернул и выбирается через окно, спрыгивая на землю.
— Я был уверен, что ты успел помереть, — доверительно делится полу усмешкой, неловко мнётся, пряча ладони в карманах штанов: растрёпанный, словно воробей, худой, чуть настороженный.

Отредактировано Igor Lindberg (2014-08-21 06:24:57)

- Ну знаешь: мы целый год как супруги, что слишком долго вместе жили, дерёмся, а тут день - без меня, - хитро, почти в хищном лукавстве. И сердце заходится в неправильной радости от слишком правильности в этой ситуации. Кажется, что да, вот именно так оно и должно быть. Без лишних слов, без объяснений. И легко. Чёрт возьми. До чего же легко. Словно камень с души, который всё это время тянул ко дну, наконец-то исчез, растворился. И Игги позволяет себе улыбнуться.
Ещё шире - когда видит его жест.
Есть в этом что-то. Доверительное? Нет. Искреннее. Игорь бы подумал, что за этой непосредственностью прячется даже смущение, но Игорь не будет, у Игоря, честно, болит голова, мало что он себе сейчас придумает.
- А я ведь хотел тебе сказать, что загнёшься без них, - фырчит, выуживая пакетик из кармана штанов, болтает им в воздухе: видишь, я всё предусмотрел. Я знал.
- Не дам, пока не извинишься и не скажешь спасибо! - с добродушным злорадством, чуть близоруко щуря глаза: на самом деле даст - это не более чем дурачество, хорошее настроение. И ... он никогда раньше не сбегал из дому. Игорь не самый примерный ребёнок, но до этого никогда не доходило. А сейчас, на улице, с ненавистным когда-то Лундом, "вышел в окно", в приподнятом настроении. И чувствуется какая-то невозвратность во всём в этом.
И всё-таки бросает в его сторону пакетик.
- Но моё обещание в силе, - я набью тебе морду, так и знай, - очень-очень серьёзно замечает, чуть неловко дёрнув плечом. Мнётся на месте, размышляя, поджимая губы, а потому вдруг резко делает шаг навстречу, смотрит не мигая, - пошли. в лес. сейчас, - отводит взгляд, хмурится, снова смотрит: не заставляй объяснять, хорошо?

Игорь не отвечает, пожимает плечами, мол ага, решил. Молодец, не правда ли?
Внимательно смотрит, как-то по собачьи наклоняя голову в бок, наблюдая. Неприлично, наверное, так пристально наблюдать, но Линдберг решает, что в данном случае ему это будет простительно. Ему вообще много чего можно было бы простить, ведь да? Но не то чтобы Игорь собирается проверять насколько много.
- Издеваешься что ли? - нахохлился, словно воробей, выпрямляется, - не буду я бить тебя - ты выглядишь как дерьмо. Серьёзно. Всё ещё, - и дело даже не в том, что ему было жалко бить его такого несчастного медвежёнка - лолблять - а в том, что ему просто ... да не хотелось ему бить этого идиота! Ну вот не хотелось и всё. Хоть убейся, блин. Даже обидно как-то, если честно.
- Что значит сразу решай? - возмущённо фыркнул, подходя ближе, носком кеда дурашливо пинает в бок, а весь хмурый, будто бы серьёзный. Неловкий, - сейчас я хочу в лес, а что я захочу потом - не знаю, - объясняет как нерадивому ребёнку, не прекращая попинывать, - поэтому поднимай свою задницу и пошли уже, разлёгся, словно на пляже. Балбес.
И чёрт, до смешного. Но сейчас его совсем не бесит этот Лунд. И плевать, что он ему год проходу не давал. И сейчас кажется, что плевать даже на то, что будет потом. Завтра, например. Хотя нет - чуточку страшно. Совсем немного. Поэтому пусть эта ночь длится дольше, хорошо?

- Не совсем, - коротко улыбается, пропуская чуть вперёд, но так, чтобы видеть чужой профиль, - год назад почти дошёл, потом вдруг развернулся. Ушёл. Не помню почему. Может испугался чего, - и в этом признании, что он испугался чего-то, возможно даже того, чего и не было - чего-то надуманного, есть какая-то детская непосредственность. Да разве ж он взрослый?
Игорь сперва честно смотрит куда угодно, но - не на него. Игорь любит это время суток и одному, если честно, несколько боязно выходить не просто из дому - в лес. Сразу вспоминаются все просмотренные ужастики, становится несколько не по себе и сердце предательски несколько раз пропускает удар, раз уходит куда-то в пятки и, кажется, совершенно не планирует возвращаться на место. И, не смотря на это, Игорь любил это время суток, он вроде не оборотень, но мог бы сказать "ночь зовёт меня". Ему казалось, что она говорит с ним, что-то нашёптывает. А может он просто сходит с ума.
Линдберг невольно вздрагивает, от неожиданности, переводит на Саймона взгляд, рассеянно улыбается.
- Пошли тогда туда, - цепляется пальцами за чужой рукав, тянет на себя, кивая головой в сторону. Не туда свернули, Лунд, - это не очень далеко отсюда. Боюсь, если бы было далеко - я бы не дотащил, - глухо, невесело смеётся, а сам думает - дотащил бы. Сдох, но дотащил бы, - я тебе уже говорил, Аймо, - сам не замечает как его так называет, указательным и средним пальцами массирует правый висок, отводя взгляд, - я не дам тебе ответов на волнующие тебя вопросы, - тонко улыбается, замечая толстый корень на поверхности - переступает, сворачивает налево.
- Это было здесь, - кивает на небольшой овраг с выступающими корнями, под деревом. Днём можно было бы увидеть ещё не смытую дождём его, Лунда кровь, - я с прогулки был. А тут ты. - Морщится, вспоминая, - Я подумал: "блять, да это же тот ублюдок - Саймон". На тебе была кровь. Много крови. И ты не двигался, как будто и не жив был вовсе. Только поэтому я не прошёл мимо, - честно признаётся, переводя на него взгляд, - ты не был похож ... на себя. И на медведя: по лапам, каким-то частям было понятно, что всё-таки медведь. Наверное, трансформация - или как это называется? - прошла только наполовину по какой-то причине. Думаю дело в пулях. - Снова смотрит на овраг, прячет руки в карманах штанов, - я никогда раньше такого не видел, - говоря вдруг тише, - я так испугался, Саймон, - поджимает губы, - так испугался, Аймо, - снова смотрит на него, болезненно сводит брови вместе, - я думал ты умрёшь. У меня на руках. Иногда мне кажется, что твоя кровь всё ещё на них, - зачем-то признаётся, гулко усмехнувшись, - пулевое ранение: в голову и ногу, я говорил. И если бы мои родители: я бы не знаю что делал, - я бы сломался, я бы ... - всё что я мог, это давать эти дурацкие таблетки, созданные наспех. Накручивал ещё себя, что не так что-то смешал и это только ... ухудшило бы твоё состояние, - нервно передёргивает плечами, - не смей больше дохнуть как какая-то бездомная псина, - и это вдруг резко, как-то надрывно.